На секунду его физиономия застыла, словно он не доверил услышанному, затем решил, что она пошутила, и рассмеялся.

— Сколько вам лет, бабушка? Двадцать семь? Или целых двадцать восемь?

Сначала она подумала, что теперь он шутит — и притом не очень удачно, — но спустя мгновение до нее дошло, что, несмотря на легкомысленный тон, он говорит совершенно серьезно. Даже не пытается льстить ей, лишь констатирует очевидный факт. По крайней мере, то, что ему кажется очевидным. Это потрясло ее, и мысли мгновенно разлетелись в разные стороны. Лишь одна задержалась в сознании: перемены в ее жизни не ограничились новой работой и собственной комнатой; похоже, они только-только начинаются. Словно все, случившееся до этого момента, являлось серией мелких толчков, предвещающих приближение настоящего землетрясения. Вернее, не землетрясения, а жизнетрясения, и внезапно она ощутила неутолимую жажду перемен, волнение, объяснения которому не находила.

Билл начал было говорить, но тут подоспел официант, который принес чай со льдом. Билл заказал бифштекс, Рози попросила лондонское жаркое. Когда официант поинтересовался, какое жаркое она предпочитает, Рози сказала, что мясо должно быть хорошо прожаренным — она ела хорошо прожаренную говядину, потому что именно такую говядину любил Норман, — но потом вдруг передумала.

— Недожаренное, — сказала она. — Почти сырое.

— Отлично! — воскликнул официант таким тоном, словно его действительно обрадовал именно этот заказ, и когда он ушел, Рози подумала, что в мире официанта, наверное, очень хорошо жить — там все всегда отлично, замечательно, превосходно.

Посмотрев на Билла, она увидела, что он по-прежнему не сводит с нее глаз — таких тревожащих глаз с едва заметным зеленоватым оттенком. Сексуальных глаз.

— Он оказался совсем неудачным? — спросил он. — Ваш брак?

— Что вы имеете в виду? — замялась она.

— Вы сами прекрасно понимаете. Я встречаю женщину в лавке своего отца, разговариваю с ней минут десять, и, черт возьми, со мной происходит то, чего я меньше всего ожидаю, — я не могу забыть ее. Такое случается только в фильмах да в рассказах на страницах журналов, которыми завалены столы приемных в поликлиниках. Я лично никогда в это не верил. И вот, на тебе, получите, пожалуйста. Я вижу ее лицо в темноте, когда выключаю свет. Я думаю о ней за завтраком. Я… — Он помедлил, внимательно и встревоженно глядя на нее. — Надеюсь, я вас не напугал?

Он действительно ее напугал, и очень здорово, и в то же время никогда в жизни она не слышала ничего более прекрасного. У нее горело все тело (а ступни оставались холодными как лед), она слышала усыпляющий шелест вентиляторов над головой. Казалось, их было не меньше тысячи, целый батальон вентиляторов.

— Эта женщина является, чтобы продать мне обручальное кольцо с камнем, который считает бриллиантом… хотя в глубине души понимает, что камень фальшивый. Потом, когда я узнаю, где она живет и прихожу навестить — с букетом в руке и сердцем в пятках, если можно так выразиться, — она чуть не расшибает мне голову банкой фруктового коктейля. Не хватает вот столько. — Он поднял правую руку и развел большой и указательный пальцы на полдюйма. Рози вытянула руку — левую — и развела большой и указательный пальцы на дюйм.

— Скорее вот столько, — уточнила она. — И я похожа на Роджера Клеменса — у меня отличная реакция.

Он от души рассмеялся ее шутке — хорошим, искренним, глубоким грудным смехом. Через секунду она захохотала вместе с ним.

— Как бы там ни было, леди не нажимает на пусковую кнопку, она лишь легонько поглаживает ее блестящую красную поверхность, а потом прячет ручки с оружием за спину, как мальчишка, застигнутый с «Плейбоем», который стащил из ящика отца. Она говорит: «О Боже, извините!», и мне хочется узнать, кто же враг, ибо оказывается, что это не я. А потом я задумываюсь над тем, до какой степени бывшим стал ее бывший муж, потому что не всякая счастливая в браке женщина приходит ко мне в ломбард, чтобы расстаться со своим обручальным кольцом. Понимаете?

— Да, — кивнула она. — Думаю, да.

— Это очень важно для меня. Видите ли, если вам кажется, что я сую нос не в свои дела, я согласен, так оно, наверное, и есть, но… за считанные минуты эта женщина все переворачивает во мне, и я, естественно, не желаю, чтобы у нее имелись какие-то прочные привязанности. С другой стороны, мне не хочется, чтобы ее преследовал страх, заставляющий всякий раз, когда кто-то звонит, открывать дверь, держа в руке банку консервированного фруктового коктейля размером с ведро. Вы следите за ходом моих мыслей? Понимаете, что я хочу сказать?

— Думаю, да, — сказала она. — Бывший муж, очень даже бывший. — А потом, сама не зная почему, добавила: — Его зовут Норман.

Билл с серьезным видом склонил голову:

— Теперь я понимаю, почему вы от него ушли. Рози невольно засмеялась и зажала рот ладонями. Лицо ее пылало огнем. Наконец ей удалось взять себя в руки, но к тому времени из глаз потекли слезы, и ей пришлось утереть их салфеткой. — Все нормально? — спросил он. 

— Кажется, да. 

— Не хотите рассказать мне о нем?

Перед ней неожиданно с четкостью ночного кошмара возник образ. Это была старая теннисная ракетка Нормана, видавший виды «Принс» с рукояткой, обмотанной черной лентой. Насколько она помнила, ракетка до сих пор висела дома на стене над лестницей, ведущей в подвал. За первые годы их брака он несколько раз колотил ее ракеткой. Потом, примерно через полгода после выкидыша, произошло нечто гораздо более ужасное. Он изнасиловал ее с помощью ракетки, всунув рукоятку ей в анус. Во время заседаний терапевтического кружка в «Дочерях и сестрах» она поделилась (именно так это называлось, делиться — слово одновременно точное и отвратительное) с остальными женщинами многим из своего семейного «опыта», но об этой маленькой неприятности решила умолчать — о тем, каково ощущать внутри себя обмотанную лентой рукоятку, которую вгоняет в анальный проход оседлавший тебя мужчина, прижав коленями бедра так, что ты не можешь пошевелиться; каково чувствовать, как он наклоняется и говорит, что, если ты и дальше будешь сопротивляться, он разобьет стакан с водой, стоящий на тумбочке возле кровати, и перережет тебе горло. Каково лежать под ним, ощущая запах мятных таблеток в его дыхании и думать, что он вот-вот разорвет тебя на части.

— Нет, — отказалась она, благодарная своему голосу за то, что он не дрожит. — Я не хочу говорить о Нормане. Он обращался со мной плохо и потому я от него ушла. Конец рассказа.

— Вполне исчерпывающее жизнеописание, — заметил он. — И он исчез из жизни навсегда?

— Навсегда.

— Знает ли он об этом? Я спрашиваю потому, что вспоминаю, как вы открыли мне дверь. Вряд ли вы ожидали увидеть представителя церковной общины Всех святых.

— Не знаю, известно ли ему об этом, — призналась она после нескольких секунд раздумий — ибо вопрос показался ей очень уместным. 

— Вы боитесь его?

— О да. Очень. Но это не обязательно что-то значит. Я боюсь всего. Все представляется мне новым. Мои друзья в… мои друзья говорят, что я перерасту свой страх, но я не уверена.

— И все же вы не побоялись пойти со мной на ужин.

— Как же! У меня до сих пор коленки дрожат.

— Но почему вы тогда согласились?

Она открыла рот, чтобы высказать то, о чем думала раньше, в автомобиле по пути к ресторану — что он застал ее врасплох и она просто не успела отказаться, — и потом снова закрыла его. Это правда, но это не вся правда внутри правды, к тому же они коснулись темы, которую она не хотела обходить стороной. Рози не знала, и не могла знать, есть ли у них двоих какое-то будущее, ожидающее за дверью ресторана «Попе Китчен», или ужином все и закончится, но если их отношениям суждено иметь продолжение, увиливания и умолчания вряд ли являются хорошим началом на этом пути.

— Потому что мне хотелось, — сказала она. Ее голос прозвучал тихо, но отчетливо.