— Если его убил Норман…

— Ну вот, вы опять за свое. Я знала, что этого не миновать. Поверьте, мне приходится иметь дело с женщинами, которых сгибают, ломают, комкают и коверкают миллионами разных способов на протяжении нескончаемых лет, и мне известно, что у них развивается комплекс мазохистского величия. Один из типичных синдромов пострадавшей женщины наряду с нелюдимостью и депрессией. Помните взрыв космического корабля «Челленджер»?

— Да… — Рози была заинтригована и не понимала, к чему клонит Анна, но катастрофу она помнила хорошо.

— В тот же день ко мне прибежала женщина — вся в слезах. На руках и щеках у нее были красные отметины: она щипала и била себя. Она заявила, что эти замечательные отважные мужчины и милая женщина-учительница погибли из-за нее. Когда я спросила, почему она так считает, посетительница объяснила, что написала не одно, а целых два письма в поддержку программы запуска пилотируемых космических кораблей, одно в «Чикаго Трибьюн», второе — члену палаты представителей от их штата. Дело в том, что через некоторое время пострадавшие женщины начинают автоматически принимать на себя вину. И не только за что-то конкретное — за все.

Рози вспомнила Билла, который провожал ее до Корн-билдинга, обнимая за талию. «Не говори, что ты виновата, — сказал он. — Не ты ведь создала Нормана».

— Долгое время я никак не могла понять эту часть синдрома, — призналась Анна, — но теперь мне кажется, что я разобралась окончательно. Кто-то должен быть виноват. Иначе вся боль, одиночество и депрессия не имеют ни малейшего смысла. Иначе человек сходит с ума. Лучше чувствовать себя виноватым, нежели свихнуться. Но вам, Рози, уже пора вырастать из этих штанишек.

— Я не понимаю вас.

— Отлично вы все понимаете, — спокойно возразила Анна, после чего разговор перекинулся на другие темы.

2

Через двадцать минут после того, как она попрощалась с Анной, Рози лежала в постели с открытыми глазами, сцепив пальцы и сунув руки под подушку, глядя вверх в темноту, и в ее голове воздушными шарами проплывали лица. Робби Леффертс, похожий на старичка, продающего билеты благотворительной лотереи или карточки с предсказанием судьбы; она увидела, как он протягивает ей билетик с надписью «Выйдешь из тюрьмы на свободу». Рода Саймонc с торчащим в волосах карандашом, говорящая Рози, что на ноги следует надевать нейлоновые чулки, а не лучки. Герт Киншоу, человеческий вариант планеты Юпитер, в неизменных тренировочных штанах и мужском свитере с V-образным вырезом — и то, и другое размера XXXL. Синтия Как-ее-там (Рози до сих пор не удалось запомнить ее фамилию), никогда не унывающая любительница панк-рока с волосами, выкрашенными в два ярких цвета, рассказывающая, что в детстве она часами сидела перед картиной, на которой вода в реке совсем по-настоящему текла.

И Билл, конечно же. Она увидела его карие глаза с проблесками зелени, волоски на висках, растущие к затылку, увидела даже крошечную точку шрама на мочке правого уха, которое он когда-то проколол (скорее всего, еще в колледже, набравшись смелости благодаря нескольким порциям горячительного), а потом дырочка заросла. Она почувствовала прикосновение его руки к собственной талии: теплая ладонь, сильные пальцы; время от времени его бедро касалось ее бедра, и ей хотелось знать, что он чувствует при этом, волнуют ли его прикосновения так же, как ее. Сейчас она с готовностью признавала, что ее эти прикосновения, без сомнения, возбуждают. Билл настолько отличался от Нормана, что представлялся ей едва ли не гостем из другой Солнечной системы. Она прикрыла глаза. Погрузилась в воспоминания. Из темноты выплыло еще одно лицо, проявляясь, как изображение на опущенной в химический раствор фотобумаге. Лицо Нормана. Норман улыбался, однако его серые глаза оставались холодными, как куски льда. «Я забрасываю блесну, дорогая, и в конце концов поймаю тебя на крючок. Лежу на кровати не так уж и далеко от тебя, между прочим, и думаю о тебе. И очень скоро мы с тобой поговорим. И я намерен поговорить начистоту. Правда, беседа не затянется надолго. А когда она завершится…»

Он поднял руку. В ней оказался простой карандаш «Монгол» № 2, заточенный острее, чем кончик иглы.

«В этот раз я не трону ни твои руки, ни плечи. Сейчас меня больше интересуют твои глаза. Или язык. Как тебе это нравится, милая? Получить карандаш в свой квакающий, лживый я…»

Ее глаза резко открылись, и лицо Нормана исчезло. Она снова зажмурилась и призвала на помощь лицо Билла. Несколько секунд Рози не сомневалась, что оно не появится, что вместо него вернется Норман, но этого не случилось.

«В субботу мы едем куда-то на мотоцикле, — подумала она. — Проведем вместе целый день. Если он вздумает поцеловать меня, я не стану противиться. Если захочет обнять меня, прикоснуться ко мне, позволю ему. Это настоящее безумие — до чего же мне хочется быть с ним.»

Она снова начала погружаться в сон и успела подумать, что ей, наверное, грезится пикник, который они с Биллом собираются устроить послезавтра. Кто-то еще выбрался на природу и остановился неподалеку от них. Какая-то семья с ребенком. Она слышала слабый детский плач. Затем, в этот раз громче, прозвучали раскаты грома.

«Как у меня на картине, — промелькнуло в голове. — Я расскажу ему о своей картине, пока будем завтракать, собиралась сделать это сегодня, но нам надо было поговорить совсем о другом, и я забыла, но…»

Гром прогрохотал снова — ближе и громче. В этот раз она немного испугалась. Дождь испортит весь пикник, разгонит всех посетителей из Эттингер-Пиера, сорвет планы «Дочерей и сестер», из-за него могут даже отменить концерт.

«Не волнуйся, Рози, гром гремит только на картине, к тому же все это происходит во сне».

Но если она видит сон, каким образом тогда чувствует подушку, придавившую ей руки? Как получается, что она до сих пор ощущает сцепленные пальцы рук и легкое одеяло, лежащее на ней? И почему по-прежнему слышит шум машин, проезжающих за окном ее комнаты?

Песня сверчков сливалась в единое непрерывное «тррр-тррр-тррр-тррр-тррр». Тихо плакал ребенок.

Неожиданно ее веки осветила изнутри яркая пурпурная вспышка, словно молния, и гром прогрохотал еще ближе.

Рози вскрикнула и села на кровати, слыша биение собственного сердца. Никаких молний. Никакого грома. Правда, ей показалось, что до нее по-прежнему доносится стрекот сверчков, да, но, возможно, это фокусы воображения. Она посмотрела на окно и увидела прислоненный к стене темный прямоугольник под ним. Картина. «Мареновая Роза». Завтра она свернет полотно, сунет его в сумку и заберет с собой на работу. Рода или Куртис наверняка подскажут адрес мастерской, где для картины изготовят новую раму.

И все же едва различимый стрекот сверчков не прекращался.

«Из парка», — решила она, укладываясь на подушку. «При закрытом-то окне? — ехидно переспросила Практичность-Благоразумие. В ее тоне ощущалось сомнение, но тревоги она не почувствовала. — Ты уверена, Рози?»

Разумеется, уверена. На носу лето, в конце концов, сверчки размножаются быстро, да, собственно, какая разница? Хорошо, пусть в картине действительно есть что-то странное. Надо полагать, странности рождаются в ее собственном сознании, из которого упрямо не желают выметаться последние отклонения, но допустим, что дело действительно в картине. Что теперь? Она не ощущала в холсте ничего по-настоящему плохого.

«Но ведь, признайся, разве она не кажется тебе опасной, Рози? — В этот раз в голосе Практичности-Благоразумия она безошибочно уловила взволнованные интонации. — Не будем говорить о злом или плохом, как ты это называешь. Сказки, разве не оставляет она впечатление опасности.»

Нет, на этот вопрос она не могла ответить отрицательно, но, с другой стороны, опасность подстерегает человека повсюду. Достаточно только вспомнить, что произошло с экс-мужем Анны Стивенсон.

Однако она не хотела вспоминать, что случилось с Питером Слоуиком, не желала возвращаться в места, которые на терапевтических сеансах иногда называли Гилти-стрит, улица Вины. Лучше помечтает о предстоящей субботе, попробует представить, что испытает при поцелуе Билла. Интересно, он положит руки ей на плечи или обнимет за талию? Каков вкус его губ? Как он…